Бомбёжка продолжалась более часа.
Волна за волной заходили фашистские самолёты на позиции пехотного полка полковника Глаголева, обороняющего Севастополь.
Дрожала и перекатывалась стылая земля, постоянно вспухая и выстреливая вверх гейзерами разрывов.
Стыла кровь у оставшихся в живых бойцов, вползших в мёрзлую землю. Каждый из них думал только о том, что если и придёт смерть, то пусть она будет в открытом бою с фашистской нечистью, чтобы можно было утащить на тот свет за собой ещё пару-тройку ненавистной немчуры.
Вдруг наступила тишина. Самолёты ушли на север.
- Эй, славяне, - захрипел комбат Кузнецов, поднимаясь из окопа, - есть кто живой?
- Есть...Самсонов...
- Есть...Петков... я...
- Так точно, живы мы - Никодимов и Пасечник, пулемётчики, туточки мы, только оглохли самую малость...
- Живой я... матрос Кузовченко... и ещё один братишка живой - Иванов.
Через некоторое время вокруг Кузнецова собрались все те, кто остались в живых после недельных кровопролитных боёв - всего-навсего двенадцать человек. А было их поначалу - триста.
Грязные, вымотанные донельзя люди молча сидели возле командира. Говорить не было ни сил, ни желания. Все прекрасно понимали, что пришёл их последний час и каждый мысленно готовился к смерти по-своему.
Вокруг высоты - сколько было видно глазу - лежали трупы гитлеровцев, так и не взявших эту безымянную высоту, а также тела её погибших защитников, не отдавших родную землю фашистам.
Оставшиеся в живых молчали.
- Прощайте, товарищи бойцы, - сказал комбат, - будем стоять насмерть. Прощайте!
Вдруг раздался гул. Краснозвёздный самолёт вышел на высотку, покачал крыльями и белые листки посыпались на землю.
Ещё погодя, каждый из бойцов недоумённо читал листовку: "
Боец и матрос РККА. По поручению товарища Сталина проводим анкетирование относительно заключения договора с фашистской Германией. Если ты, боец и матрос, хочешь жить, сидеть в тепле и при электроэнергии, то эта листовка послужит тебе пропуском в расположении немецких войск...."
- Это что же такое, товарищ комбат, - недоумённо спросил самый молодой из бойцов Ваня Агапкин, - что это такое написано то?
Не понимаю я политически ничего. Как это может быть, чтобы мы к фашисту за теплом и энергией бежали?- А тут и думать нечего, - сказал бывалый матрос Кузовченко, -
контра троцкистская в штабе окопалась, вот провокации и шлёт. Шлёпнуть бы гада.- Да нет, - уверенно сказал Кузнецов, - фашисты нас заманивают. Приманку устроили. Ишь, целый самолёт над нашей обороной заслали. Хрен им собачий, а не анкетирование.
- А то, - обрадовались и заулыбались бойцы, - выкусят они, товарищ комбат. Ещё как выкусят. И
шь, слово придумали заковыристое - анкетирование. Сказали бы просто - хошь быть предателем - беги к фашисту, лапки вверх задирай.- Прощайте, товарищи, - сказал комбат Кузнецов, - не поминайте лихом, к бою, товарищи, к бою! Покажем фашисту, как умирают советские люди за свою землю!..
Из письма фельдфебеля Курта Шютце своему товарищу в Берлин: "Дорогой Ганс! Только сейчас наш полк вывели из боёв под Севастополем. Против нас сражаются дикие варвары. Им не нужно наше электричество, кусок белого хлеба и мыла. Это варвары, Ганс, настоящие варвары. Шайзе. И что самое ужасное - эти варвары убивают нас, немцев. Одну-единственную высоту мы штурмовали три недели. Наша доблестная авиация сравняла этот жалкий холм с землёй. И что ты думаешь, Ганс? Там оказалось ещё двенадцать живых варваров, которые предпочли умереть, чем сдаться. А ведь вокруг этих варваров земля была усеяна листовками-пропусками. Дикие люди, дикие нравы. Признаться, Ганс, я уже не хочу свою ферму в Крыму. Лучше иметь ферму в Нормандии, среди воспитанных французов, которые так любят электричество и хрустящую французскую булку. Ты имей это в виду, Ганс - лучше Франция, Ганс, лучше Франция".
